ПОСЛЕДНИЙ день жизни командира оказался на сутки почти длиннее: начало этого дня было продолжением дня вчерашнего — штаб полка в эту ночь так и не ложился спать. А в этот момент, когда в серых рассветных сумерках все дела наконец были кончены, к крыльцу подкатила машина с фронтовыми корреспондентами.
«В ту ночь мы разыскали в Алуште командира танкового полка подполковника Малышева, — напишет спустя много лет один из них, писатель Дмитрий Холендро. — Полк его неудержимо наступал первым через Феодосию, Судак, по Южному берегу Крыма.
— О чем же рассказывать? — спросил подполковник, потягиваясь. — Может, отложим до утра? Спать охота.
Он встряхнулся: «Ну ладно. Неизвестно, что будет утром».
В это время к крыльцу подбежал штабной офицер и передал Малышеву, что получен приказ срочно наступать на Ялту. Загремели танковые люки, заурчали моторы.
— Ну вот и отдохнули, — сказал Малышев извиняющимся голосом. — Договорим в Ялте.
Мы попросили командира полка взять нас с собой. Малышев усмехнулся: «На курорт торопитесь?»
— В Ялте дом Чехова, — ответил я. — Хочется побыстрее узнать, цел ли?
— Да, — покивал головой подполковник, надевая танковый шлем, — это важно. Я и сам непременно схожу туда. Помпохоз!
Помощник по хозяйственной части получил приказание посадить нас на первый бензовоз с соляркой, который двинется вслед за танками.
— В танках нет места, — еще раз извинился Малышев, разведя руками. — До Ялты!
И больше мы его не видели. Никогда».
В ЭТО ЖЕ УТРО, но уже не в Алуште, а в Москве жена Михаила Георгиевича Малышева шла домой после суточного дежурства в больнице. Для нее этот день тоже оказался длиннее на 24 часа. Дочки еще спали, и она, воспользовавшись спокойной минуткой, решила разобрать письма мужа, выгребла из стола целый ворох треугольников, разложила перед собой листы, густо (увы) исчерканные черным цветом рукой военного цензора, и — зачиталась.
«…Сейчас 4 часа утра. Трое зашедших приятелей ведут разговор о женской верности, о первой любви. А я решил посвятить сегодняшнюю ночь на переписку… Варечка! Как хочется хотя бы на минутку попасть домой! Никогда еще я так не скучал, как сейчас. Если кто получает направление в Москву, так на него смотришь, как на счастливчика… У меня же виды на Москву совершенно ясные, то есть никаких видов нет.
В остальном жизнь идет по-старому: положено солдату воевать — воюем; положено 100 граммов водки — выпиваем; не положено в театры ходить — мы и не ходим, потому что их здесь нет. Правда, ко Дню Красной Армии обещал сам театр к нам приехать, ну тогда он будет положен…»
«Мне непонятно твое недовольство, родная. В последнее время я послал тебе два письма, одно из них прямо в лирическом стиле. Я буду крепко обижен на почту, если оно затерялось. Да и второе письмо, в день получения ордена, тоже не было лишено искры вдохновения…»
«Я живу по-старому, заимел особняк в две комнаты, правда, в нем нет ни одного стекла и половины крыши, но зато полно блох. Вообще юг способен иногда удивить изобилием. Днем жуткая жара, ночью — холод, помимо этого — тучи комаров, все какие-то пятнистые и задницами кверху. Наш северный комар куда деликатнее».
— А ГДЕ ЖЕ здесь про войну? — спросила я, читая эти письма, которые мой дед писал с фронта моей бабушке.
— Как «где»? — удивилась она. — Разве тебе не страшно их читать? Там за каждой строчкой — война…
Мне было семь лет, я не умела читать между строк, и мне не было страшно.
Страшно мне стало, когда я увидела, как однополчане моего деда, такие взрослые мужчины, плачут на могилах своих погибших товарищей. Плачут, как дети, закрыв лицо руками, всхлипывая… А дети — пионеры ялтинских школ — стояли рядом с сухими глазами, а в них — такой же страх и недоумение, что и во мне. Это были первые минуты понимания, что страшно не только тогда, когда стреляют, но и когда уже отстреляли.
А потом мне стало страшно еще раз, когда я слушала рассказы ветеранов 244-го танкового полка о том, последнем дне жизни деда. И тогда я впервые расплакалась — от обиды, от несправедливости, от того, что всего год (всего?!) оставался до Победы, что всего на несколько сантиметров сошел его танк с колеи и попал на мину, что этот весенний день 16 апреля, день освобождения Ялты от немцев, навсегда останется траурным днем для нашей семьи.
Когда я, уткнувшись в бабушкины колени, горько рыдала, ни ей, ни однополчанам деда не пришло в голову, что это мои первые слезы об их войне. «От усталости», — решили они и отправили меня спать пораньше.
…КОГДА танки уже двинулись в сторону Ялты, по рации было получено сообщение от разведчиков, что немцы отступили, а в городе действует только зондеркоманда, которой поручено уничтожить до прихода русских некоторые «объекты». Среди них — дом Чехова. Впереди танковой колонны шел бронетранспортер капитана Филиппенко, следом — танк командира полка.
На крутом повороте у колоннады Никитского ботанического сада танк Малышева слегка занесло, и он наскочил на мощный многослойный фугас.
Филиппенко взрыва не слышал. Его водитель выжимал из транспортера все, что мог, и через 15 минут они уже въезжали в Ялту. Говорят, пока не доехали до места, Филиппенко был бледнее мела; говорят, что он все время торопил водителя и повторял сквозь зубы: «Я вам взорву, мать вашу!»; говорят, когда доехали, он первым дал очередь из автомата по метнувшимся в кусты немецким факельщикам, а потом кинулся к двери, забарабанил по ней кулаками, закричал: «Откройте, свои!»
И на глазах у экипажа, который диву давался, откуда это капитан так хорошо знает дорогу к этому дому, на глазах у танкистов поднял на руки, прижал к себе старенькую седую женщину.
— Мария Павловна, родная, жива!
— Коля, голубчик, — она тоже не верила своим глазам, — может ли это быть?
Николай Николаевич Филиппенко воспитывался в семье Брюсовых и часто бывал в гостеприимном домике на окраине Ялты, а с его хозяйкой был не просто знаком, но и дружен.
Еще раз расцеловав Марию Павловну Чехову и оставив у дома автоматчиков, Филиппенко поспешил вернуться на трассу. А полк уже готовился к похоронам…
«…Кажется, иногда остается одно желание — жить и жить. Я перед собой честен, дорогая моя Варечка, не было еще такого момента, чтобы струсил, и, конечно, я готов отдать жизнь за Родину, но черт его знает, как хочется жить!»
«МЫ ПРИЕХАЛИ в Ялту на грязном и вонючем бензовозе, — вспоминал тот день Дмитрий Холендро, — в Ялте наш бензовоз завалили ветками сирени смеющиеся и плачущие от радости жители города. Мы прошли вдоль развалин набережной у моря, расспрашивая дорогу к дому А.П. Чехова. И вдруг увидели на стволе одного зеленого дерева листок: «17 апреля в Ялте состоятся похороны подполковника Малышева…» Мелким шрифтом, на желтой бумаге. Наверное, это было первое объявление, отпечатанное в Ялтинской типографии после освобождения города».
Еще много лет после войны стоял на изломе дороги танк командира 244-го танкового полка; танк, в железном брюхе которого в буквальном смысле слова перемешались с расплавленным металлом тела четырех членов экипажа, старшему из которых было двадцать три года.
Он мог бы стать обелиском, этот танк, памятником, надгробием. Однако молодежь, похоже, и знать не знала, что это братская могила, и недрогнувшей рукой оставляла на покореженных взрывом боках танка свои автографы. Курортникам, проезжающим по трассе Ялта — Симферополь, не надо было напрягать зрение, чтобы прочесть крупные надписи белой масляной краской: «Я был здесь», «Саша + Лена = любовь».
Что-то неладное творилось с нашей памятью. Все никак не могли решить, что помнить и как помнить. История страны, в том числе и история войны, переписывалась, дописывалась, и, как во фронтовых письмах моего деда, рука некоего влиятельного цензора вычеркивала из прошлого даты, имена, периоды.
«Нам с тобой, Варечка, главное ничего не забыть, хотя для многих, я уверен, гораздо проще будет не вспоминать о многом, о многом. Проще и безбоязненней. Многое мне хотелось бы сделать не так…
Недавно я беседовал с одним красно­флотцем, ему столько же лет, сколько и мне, но он весь седой. В одном из боев наши не успели собрать всех раненых, и немецкие танки стали прочесывать поле и давить их гусеницами. Укрыться было негде, место ровное, как стол. Выпал небольшой снежок, и черные шинели краснофлотцев отчетливо выделялись. Методично, как это умеют делать немцы, танки курсировали по полю и давили гусеницами людей, которые не могли ни укрыться, ни отползти.
Я наблюдал с другого берега реки — снаряды разрушили переправу, и мы ничем не могли помочь. Да мы сначала и не поняли, что делают немцы; думали, что они привлекают внимание нашей артиллерии, чтобы дать возможность закрепиться пехоте. А когда понял наконец, волосы на голове зашевелились.
Как такое забудешь, как — простишь?!»
МНОГО я знаю про своего деда? Наверное, не очень. И все же достаточно, чтобы иногда, наперекор здравому смыслу, засомневаться: а правда ли, что я никогда его не видела? Может ли быть, чтобы он никогда не держал меня на руках?
Что я знаю про своего деда?
Знаю, что на фронт он собрался в течение часа — даже не успел забежать домой попрощаться, знаю, что свою вторую дочь, которая родилась в московском бомбоубежище зимой сорок первого, он видел всего лишь один раз, оказавшись в Москве проездом с одного фронта на другой. Знаю, что бойцы полка называли его, двадцативосьмилетнего, батей и что домой он писал совсем мирные и веселые письма, но за каждой строчкой бабушке слышалась война.
«Ты спрашиваешь о наших трудностях? В последнее время нас чаще посещают радости — то один из ребят найдет свою жену — получит от нее письмо, то придет приказ о повышении кого-либо в звании, то Мельник (помнишь, такой высокий и лысый) сделает вылазку за рыбой, наловит два ведра — он меньше не умеет, — тогда выпиваем по 100 граммов и жалеем, что нет больше».
«В последних боях мы отбили у немцев два хороших аккордеона и сейчас частенько по вечерам устраиваем маленькие концерты. За неимением «большого искусства» это доставляет много радости. В последнее время я все больше скучаю о доме. У нас большинство москвичей, и Москва буквально не сходит с языка, а пластинку «Письмо в Москву» заиграли до того, что слышится только какой-то шорох и хрип.
Знаешь, я очень ясно себе представляю, как вернусь, как буду ехать по любимому городу, как войду домой, увижу вас…
А такой день обязательно настанет, хоть бы земля треснула напополам!..»
…Мой дед не дошел до Ялты, но одна из улиц этого города названа его именем…

А. Малышева
Ялта — Москва
Опубликовано в газете «Комсомольская правда» 8 мая 1988 года.